Дневник онкобольного-4

  (Продолжение)

Вновь открыв глаза, я увидел рядом с собой жену. Она сказала, что операция прошла успешно, занимались мной четыре с половиной часа.

Пытаюсь что-то сказать и улыбнуться, но трубки, торчащие из моего рта, мешали говорить, да и соображал я пока еще плохо. Состояние не такое чтобы как «после вчерашнего», но близко к этому. Зонд давит на надгортанник, вызывая рвотный рефлекс, да еще дыхательная трубка не дает закрыть рот и мешает. Боли нет, но спастические сокращения мышц живота и подкатывающий к горлу комок отбивают всякое желание что-то говорить и вообще шевелить головой, языком.

Немного поворачиваю голову вправо, тошнота отпускает, но говорить не могу, в голове туман. Приходили оперировавший меня хирург, заведующий реанимацией, кто-то подходил еще, что-то говорили, но из всего сказанного я понял, что мне сделали левостороннюю гемиколонэктомию с лимфодиссекцией, и что специально для меня распаковали новую итальянскую функциональную кровать, на которой еще «муха не сидела». Потом мне было сказано чтобы я задержал дыхание, и мне удалили дыхательную трубку, через которую за меня дышал аппарат искусственного дыхания в то время, когда хирурги выкорчевывали из моего живота «вражескую руку». Сразу стало легче, и никто уже не запрещал дышать, чтобы не мешать аппарату делать за меня мою работу. Хотелось спать. Медсестра сделала мне укол, и я вновь уснул.

Отделение реанимации. День первый

Следующее пробуждение было более осознанным. В палате был полумрак, настольная лампа освещала стол, за которым сидела дежурная медсестра. Увидев, что я проснулся, она тут же поинтересовалась моим самочувствием, поставила мне градусник, померила давление. Чувствовал я себя уже получше, и если бы не желудочный зонд, выходящий из моего носа и ужасно мешавший, можно было бы сказать, что мне уже почти хорошо.

Но как только я попытался ответить сестре, что все нормально, коварный зонд скользнул по надгортаннику где-то внутри, и я решил «похвастаться» желудочным содержимым. Хвастаться было особо нечем, но какое-то количество  жидкости вышло по зонду в привязанную к кровати бутылку. Да, тут уж лучше помолчать. И не вертеть головой. Но любопытство взяло верх, и я стал оглядываться по сторонам. В палате было еще две кровати, на них лежали такие же пациенты с торчащими из них трубками, сообщающимися с пузырьками и бутылками рядом с кроватями. Решил подсчитать, сколько чего торчит из меня. Назогастральный зонд (который через нос вставляют в желудок, чтобы был свободный выход газов и жидкого содержимого из желудка, для предотвращения попадания желудочного содержимого в дыхательные пути) — это раз, дыхательную трубку удалили, но она была — это два. Приподняв одеяло, посмотрел на свой потерявший былую красоту, заклеенный марлевыми салфетками и обмазанный зеленкой живот.

Обнаружил еще две дренажные трубки справа и слева по бокам — четыре. Эти трубки ставятся в брюшную полость вблизи места вмешательства — для контроля (вдруг кровотечение откроется) и для оттока воспалительной жидкости, которая всегда появляется в месте травмы. Заглянув еще подальше, увидел мочевой катетер, прикрепленный пластырем к ..., ну, вы поняли к чему. Пожалуй, это все, итого пять трубок, из которых уже осталось четыре. Бывает и больше, но мне и этого хватит. Плюс еще подключичный катетер, но по нему ничего не вытекает, а только мне вводят лекарства и питание. Так что если рассматривать классическую задачку с трубами, впадающими в бассейн и вытекающими из него, то получается по одной тонкой (подключичке) втекает, а через другие четыре вытекает (дыхательную уже не в счет). Но поскольку в вену постоянно что-то капали, общий баланс сохранялся.

Оказалось что в отделении реанимации подъем очень рано — в шесть часов утра. Конечно, нас никто не заставлял вставать с кроватей, но в это время включался верхний свет и начинались утренние водные процедуры. Санитарки протирали нас влажными салфетками, перестилали простыни, промывали бутылки и пузырьки, в которых за ночь накопилось все, что вытекало из «бассейна». При этом количество содержимого этих пузырьков записывалось, а сами пузырьки заменялись на новые. Таким образом и поддерживался баланс внутренней среды — посчитали, сколько вытекло и через вену влили столько же. После водных процедур — по укольчику и спать. 

Сквозь сон я слышал как кто-то приходил в палату, кто-то уходил, что-то кому-то рассказывали про меня и моих соседей по палате — ночная смена передавала дежурство. Пришел заведующий реанимацией:

— Как дела?

— Нормально, только зонд мешает, рвотный рефлекс вызывает, — бормочу я, сдерживая спазмы возмущающегося желудка.

— Дайте Жаннэ, — говорит доктор.

Ему подают большой шприц для промывания полостей (таким Моргунову в «Кавказской пленнице» прививку от ящура делали). Он промывает злосчастный зонд, внимательно изучает, что через него удалось извлечь, а потом одним движением просто вытаскивает его наружу и отдает медссестре.

— Лучше стало?

— Ага, — радостно ответил я.

Действительно, стало намного легче. Ничего не мешало в носу, не стояло колом в горле. Время от времени мне измеряли температуру, давление, проверяли оставшиеся трубки, мазали зеленкой длинный шов на животе, подключали к внутривенному катетеру пузырьки с лекарствами, а также кололи уколы в мышу (в переднюю поверхность бедра, чтобы не переворачивать) и под кожу.

Никаких болей не ощущалось, настроение было хорошее (еще бы — каждые 4 часа кололи обезболивающие наркотики). В виде исключения мне разрешили пользоваться телефоном. Позвонил родителям, детям, успокоил их, что со мной все в порядке, лежу в реанимации, чувствую себя хорошо. Пришла супруга, посмотрела на меня, поговорили, тревожный взгляд сменился на более спокойный.

Зашел оперировавший меня хирург. Теперь я уже лучше мог воспринимать все, что он говорил про операцию. Опухоль была большая, поэтому удалили часть левой половины ободочной кишки, сальник, все лимфатические узлы. План дальнейшего лечения будет ясен после исследования удаленной опухоли, сальника, лимфоузлов. Пока моя задача — набираться сил. Что я и делал. Помня, что лучше всего силы восстанавливаются во сне, почти все время спал. Поскольку я часто полушутя говорил, что хочу спать в течение последних 25-30 лет, теперь использовал на всю катушку предоставившуюся возможность «доспать недовыспанное».

А вечером пришла дочь. Хотя она живет в другом городе, собралась и приехала, чтобы поддержать меня. В реанимацию родственников не пускают, это знают все, но не бывает правил без исключений. Хоть несколько минут, но пообщались. На ее глазах были слезы, пришлось ее успокаивать и убеждать, что все будет хорошо. Мне и самому хотелось надеяться на это, но я понимал, как много будет зависеть от результатов исследования опухоли.

Опухоль

Опухоль опухоли рознь. Все они разные, как и мы тоже все разные. Когда мы говорим «мужчина» или «женщина», чаще всего мы имеет в виду какого-то конкретного человека, но говорим обобщенно. А если нас попросят рассказать подробнее про этого человека, то окажется, что он высокого роста, с пышной шевелюрой седых волос, стройный, смуглый, симпатичный и веселый, или все наоборот. То есть, путем уточнения мы даем характеристику конкретному индивидууму, о котором говорим.

Уточнение свойств опухоли происходит во время гистологического исследования, и тогда оказывается, что у разных людей опухоль одного и того же органа может значительно отличаться по структуре клеток, строению, глубине прорастания, склонностью к распространению в соседние органы и ткани, скоростью роста. Все эти факторы и определяют план дальнейшего лечения, того, которое может последовать за операцией, а иногда предшествует ей.

Так прошел первый день моего нахождения в реанимации. Надо отметить, довольно комфортно. Кормили через капельницу (разумеется, не кашей и супом, а специальными питательными смесями, разработанными для больных, перенесших операцию на желудке или кишечнике), пить не хотелось, вода тоже поступала через капельницу. Время от времени по моей просьбе мне то поднимали, то опускали разные части замечательной импортной кровати, если я чувствовал, что затекла спина или ноги.

Самое главное — впереди

Следующие дни прошли пошли также спокойно. Менялись дежурные врачи, сестры и санитарки. Обязательные водные процедуры по утрам со сменой белья, измерения температуры, давления, уколы и перевязки. Никаких неприятных ощущений кроме периодической отрыжки в первые два дня. Менялись соседи по палате — кого-то переводили в отделение, на их место из оперблока привозили других. И тогда я опять слышал:

— Не дышите! Зачем дышите? Не надо дышать! Мы за вас подышим! Не надо дышать!

Так анестезиологи подготавливали больных к экстубации — удалению дыхательной трубки, через которую во время операции пациент подключается к аппарату искусственного дыхания. Когда операция заканчивается, больной еще какое-то время остается под воздействием наркоза и самостоятельно дышать не может, за него дышит аппарат.

Из операционной больного привозят с трубкой и до того момента, когда он выйдет из наркоза и у него восстановится стабильное самостоятельное дыхание, он подключен к аппарату искусственного дыхания. Когда человек начинает дышать самостоятельно, частота его дыхательных движений не синхронна с частотой работы аппарата. Случается так, что человек пытается вдохнуть, а аппарат в это время делает выдох... Поэтому анестезиологи и говорят, чтобы мы не дышали сами, а попробуй тут разберись: сам ты дышишь или нет, когда еще не отошел от наркоза и вообще смутно понимаешь, где ты и кто ты есть, жив ты еще или тебя уже встречают ангелы. 

Меня постоянно навещали коллеги, жена, заходила дочь. Звонили друзья, родители, интересовались самочувствием, все желали скорейшего выздоровления. Через несколько дней мне удалили мочевой катетер, принесли одежду, помогли одеться, положили на каталку и отвезли в отделение, где я должен был пройти самый важный этап после операции — начать ходить, и самое главное — начать есть через рот, а не через капельницу...

Алексей МАКСИМОВ.

(Продолжение следует)